Знамя Победы. Рассказ.

[kipelovna]

Газета "СМЕНА" опубликовано в номере №431-432, Май 1945

Н. Асанов.

Капитан Семиоков, поднявший алое знамя над заводами района Веддинг в Берлине, в следующую минуту был ранен.

Автоматчики роты Семиокова и санитарка Наташа Лоцманова, доставившая это знамя из Сталинграда да так и оставшаяся при дивизии, видели, как с чердака противоположного дома блеснуло пламя автоматной очереди, как покачнулся капитан и медленно пополз по крутой черепичной крыше, цепляясь за выщербленные красные квадратики, всё убыстряя движение. Только одна Наташа вскрикнула от испуга. Привыкшие к опасностям войны солдаты мгновенно разделились на две группы, одни бросились вверх по пожарной лестнице на помощь капитану, другие устремились в соседний дом, из которого обстреляли Семиокова.
[more]

Но знамя, сталинградское знамя, подарок прославленного города, продолжало развеваться над кварталами Веддинга, одинаково видимое из всех точек осаждённого Берлина.

Оно возвышалось над самым высоким зданием Веддинга, над банковской конторой Геринг-верке, трепеща на ветру над поверженным городом, в котором ещё продолжался бой, но бой уже безнадёжный для немцев. Тем не менее, немцы перенесли на здание, над которым пылало знамя, пушечный огонь из центральных районов города, стремясь, во что бы то ни стало, сбить этот величественный символ победы.

К тому времени, когда автоматчики Семиокова забрались на крышу, где, уцепившись за поломанный парапет, лежал капитан, шрапнельные дымки сменились частыми ударами бризантных снарядов, рвавшихся и в стенах дома и на улицах. Автоматчики, спускавшие капитана, были на половине лестницы, когда снаряд разворотил весь угол крыши. Тяжёлая пыль и обломки кирпича скрыли от глаз медленно двигающихся людей. И тут Наташа вскрикнула вторично. Фельдшер из медсанбата, вызванный на помощь капитану, неодобрительно поглядел на неё, но промолчал. Так был жалостен её взгляд, так устремлена к лестнице худенькая фигурка, так побледнело узкое, продолговатое лицо, похожее на старинные иконописные лики, с гладкими волосами, убранными под белую повязку, что пожилой скептически настроенный фельдшер только крякнул. Но и он, и два санитара, и несколько автоматчиков знаменосного взвода, ожидавшие капитана, поняли: испуг Наташи относился только к Семиокову. И те, кто был постарше, как фельдшер, позавидовали капитану, а те, кто был помоложе, погрустнели, вспомнив о своём далёком счастье.

Из подъезда, куда солдаты перенесли капитана Семиокова, было видно знамя, гордое, справедливо прекрасное, которое не могли взять ни снаряды, ни зажигательные пули, очередями ложившиеся вокруг него. Оно было видно со всех концов Берлина и вызывало ужас у немцев, радовало сердца русских солдат, сзывало разноплеменных рабов, что прятались в подвалах, выжидая, пока советские войска очистят город. Эти пленные, лишённые родины и свободы, стали по одному и группами пробираться в Веддинг, увидев алое знамя над районом.

В алых складках этого знамени словно всё ещё хранились отблески сталинградских пожаров тех дней, когда рабочие батальоны Сталинградского тракторного завода вышли с ним на защиту своего города. Над ним трудились огрубелые руки работниц в часы, когда враг подходил к Волге. Оно было освящено на заводских митингах, под ним принимали присягу защитники русской твердыни. И когда в памятные февральские дни тысяча девятьсот сорок третьего года враг был разбит под Сталинградом, первый митинг в разрушенном, но свободном городе постановил передать это знамя гвардейской дивизии - лучшей из тех, что защищали Сталинград.

Дивизии были уже под Ростовом, они дрались в Сальских степях, когда делегация Сталинграда догнала фронт. Сталинградцы, сами того не подозревая, задали трудную задачу командующему фронтом. Какая из его дивизий была лучшей в грозных боях? Разве легко ответить на этот вопрос? Но и просто передать знамя одной из дивизий было не в характере генерала. Он принял алый стяг, и знамя хранилось в штабе фронта, и все солдаты знали, что настанет час, когда лучшие и смелейшие бойцы ворвутся в Берлин, и тогда им поручат поднять это знамя над побеждённой столицей врага. Знамя стало живой легендой, его выносили к дивизиям, встречающим пополнение, оно присутствовало при торжестве присвоения гвардейского звания и вручения орденов подразделениям за великие победы наступления. И Наташа Лоцманова осталась в армии, где хранилось знамя. Вместе с этой армией прошла она путь от Сталинграда до Берлина, словно хотела стать свидетелем того, как знамя, привезённое ею, будет поднято над немецкой столицей достойной рукой.

Но со временем случилось так, что молодая девушка избрала одного человека, которому отдала бы знамя вместе со своим сердцем немедля, потому что капитан Семиоков казался ей самым лучшим, самым смелым, самым достойным. Рота капитана Семиокова первой ворвалась в городские кварталы Берлина - и не было человека счастливее Наташи. Все сбывалось так, как мечталось ей долгими днями боёв. И хотя она никому и никогда не говорила о своём выборе, девичьи глаза вдруг оживлялись сиянием, трепет рук и губ выдавал её тайну.

Но было одно обстоятельство в этой беспомощной девичьей любви, которое с первого дня отдаляло Наташу от капитана Семиокова. Капитан прославился бесстрашием и великолепной смелостью в бою, а Наташа, воюющая уже третий год, не совершила ни одного из тех подвигов, которые, как думала она, могли бы сравнять её с этим мужественным человеком. Вся её работа представлялась ей простой и не стоящей внимания, тогда как боевой труд капитана, да и не только капитана, а и любого бойца, казался ей необычайно смелым, несравнимым с её заботами о раненых, с её беспокойством о банях и прачечных, о чистых водоёмах на привалах - со всем обыденным делом ротного санитара, о котором редко пишут в газетах. И она могла только думать о капитане, только в одиночестве называть его по имени. Бывают такие натуры, которым вся своя жизнь кажется простой и неубедительной, тогда как чужая возникает в виде сказки.

Было около десяти часов утра. Наступила та относительная тишина боя, когда по звукам понятно, что всё идёт хорошо, и потому можно не прислушиваться к ним. Наташа стояла рядом с Семяоковым, молча, робко поглядывая на него, а он сердито смотрел на повязку, спеленавшую руку, словно держал на груди толстого младенца. Он был сердит и зол на окружающих: всегда бывает несправедлив человек в первые минуты после ранения. Наташа знала, что это обычная вещь, случающаяся с каждым здоровым человеком, который вдруг ощутил себя беспомощным. Но каждому она могла что-нибудь сказать, успокоить его, пристыдить, а капитану она боялась что-нибудь сказать, чтобы не выдать себя. А он, как нарочно, всё время обращался к ней со своими резкими вопросами, недовольный её краткими, тихими ответами.

- И долго вы меня продержите, Наташа? Ну, что вы молчите?

- Не знаю, товарищ капитан.

- Всегда вы не знаете! Знаете только резать да кромсать! Ведь скоро война кончится, что же, я так и пролежу в госпитале?

- Не знаю, товарищ капитан...

- Ах, какая вы неловкая! Даже утешить человека не умеете, ну соврали бы что-нибудь, что, мол, завтра вас отпустят, а вы как воды в рот набрали...

Наташа опустила голову низко-низко. Капитан вдруг поднял лицо к ней и увидел слёзы. Он резко выпрямился, с усилием вспомнил что-то, побагровел от смущения и отвернулся. И, уже не видя её лица, сказал глуховатым голосом:

- А вы не сердитесь, Наташа, я ведь не чай пить пришёл. Вот война кончится, тогда я непременно к вам в гости приду, будем пить чай и говорить спокойным голосом. Тогда вы мне обязательно скажете, как вы на меня сегодня обиделись. Скажете ведь?

- Скажу, - тихо ответила Наташа.

- Мы тогда обо всём поговорим, - утешающим голосом сказал капитан, словно он должен был успокаивать раненого, а не она.

Наташа подняла голову. Семиоков вдруг заметил, что у неё необычайно лучистые глаза, словно в них отражено небо, хотя в подъезде, где лежал капитан, пристроенный на широкой немецкой кровати, было темно и сыровато. С неожиданной нежностью подумал он об этой милой и скромной девушке, всегда сдержанной со всеми, а с ним особенно. Вспомнил дружеские шутки товарищей о том, что Наташа влюблена в него и потому избегает показываться на глаза, и решил, что действительно глаза девушки такие правдивые, что ей трудно скрывать свои мысли. Капитану было двадцать пять лет, война сделала его грубым по необходимости, но в этот миг он вдруг пожалел о своей грубости и почему-то подумал, что вот война кончится и ему трудно будет просто и нежно говорить с девушкой.

- А знаете, Наташа, вы мне тоже нравитесь, - неожиданно сказал он и чуть не прикусил язык.

Наташа вспыхнула и чуть отодвинулась к стене. В этот момент откуда-то справа донеслась частая стрельба. Капитан поднялся и сел на кровати, опытным ухом расслышав немецкие автоматы. Там, где стреляли, давно уже были наши, квартал считался очищенным. Прежде чем Наташа успела удержать его, Семиоков выскочил из подъезда.

По улице бежали солдаты. Их было трое. Увидев капитана, они остановились. Один из солдат, пожилой человек, должно быть, повозочный, судя по тому, что в руках его был кнут, коротко проговорил:

- Товарищ капитан, немцы из метро вылазят. Лошадь убили и двух гражданских.

Выстрелы продолжались. Улица опустела. Штатские немцы, разбиравшие завал среди улицы, исчезли в подвалах. Только у дома напротив, где собирались освобождённые, раздались злые крики. Семиоков бросился по направлению к передовой, где его рота рассыпалась по домам, очищая квартал, Наташа расслышала твёрдый голос Семиокова, потом топот бегущих по улице людей, хруст стекла под деревянными, как ей показалось, башмаками. Улучив минуту, она выглянула из подъезда и увидела, как сворачивали за угол бегущие. Это были освобождённые, вооружившиеся немецкими автоматами. На мгновение появился из толпы Семиоков, различимый по повязке на руке, которую он бережно нёс впереди себя.

Она не испытывала страха, как и всегда во время работы. Но не думать о капитана она не могла. И, перевязывая, поддерживая раненых, которых приводили сюда, в подъезд, она как бы следила за Семиоковым. Вот он развернул своих случайных бойцов на площади, вот занял крайние дома, вот атакует метро, чтобы немцы не могли подбросить ещё подкреплений. Работая, Наташа по слуху пыталась определить путь капитана.

Пришли ещё двое раненых. Один - русский, второй - серб. Серб отчаянно ругался, причём Наташа долго не могла понять, что серб этот ругается из-за того, что так мало воевал. Едва она закончила перевязку, серб выскользнул на улицу и, хромая, ушёл снова к станции метро. От раненых Наташа узнала, что немцы ведут ожесточённые атаки, пытаясь пробиться через проходные дворы к зданию, на котором развевается алый флаг. Было похоже, что немцы чувствовали себя подобно быку, которого раздразнили красным. Они не считались с потерями и упрямо лезли на отряд капитана Семиокова.

Закончив перевязку, Наташа выглянула на улицу. Она ещё раз уловила изменение, происшедшее на улице. Это было такое же ощущение, каким внезапно определяется изменение погоды. Только что грело солнце, а тут вдруг, даже не видя неба, чувствуешь, как тебя охватило холодом.

Улица теперь была совершенно пуста. Бой на переднем крае усиливался. Ещё тревожнее было там, куда ушёл капитан. Наташа стояла в дверях подъезда, поворачивая голову то в ту, то в другую сторону, прислушиваясь к тревожным изменениям. Вдруг она увидела прямо перед собой, на втором этаже здания Геринг-верке, фигуру немецкого гренадера, промелькнувшего в пролёте выбитого окна и пробежавшего на тёмный марш лестницы вверх. Она инстинктивно спряталась за косяк двери, ещё не доверяя своим глазам, а в раме окна появился уже второй немец.

Они пробирались к знамени. К её знамени, видимому из всех точек города, оттуда, где шёл бой. Теперь оно находилось в опасности.

Наташа схватила автомат, оставленный раненым в подъезде, какая-то волна подняла её и бросила вперёд. Она увидела пожарную лестницу, по которой спускали капитана, уцепилась за железные перекладины и стала взбираться по ней, боясь смотреть вниз.

Она услышала окрик: «Наташа!» - узнала голос фельдшера, но не ответила ему и не поглядела на него, боясь головокружения. Ей нужно было, во что бы то ни стало, добраться до знамени раньше немцев, которые теперь рыщут по чердаку, ища выхода на крышу. И, перевалившись всем телом через невысокий парапет крыши, ощутив под рукою тёплые, царапающие руку черепицы, она вздохнула глубоко и облегчённо. И в ту же секунду увидела немца.

То, что она увидела немца первой, спасло её. Она дала короткую очередь почти машинально, и немец скатился по лестнице на чердак. Люк закрылся. Наташа пробралась к высокому коньку крыши, увидела кровь на черепицах, подумала, что это кровь капитана, услышала дробный стук осколков по крыше: немцы всё ещё стреляли по знамени, должно быть, не надеясь на успех вылазки. Затем внимание Наташи сосредоточилось на люке, который вновь откинулся.

На этот раз немцы первыми определили её укрытие, - должно быть, они увидели девушку сквозь пробоины в черепичной крыше. Затем над крышей взвилась ракета. Немцы сообщали своим артиллеристам, что они уже в доме. Гренадеры открыли стрельбу по тому месту, где лежала Наташа, потом выскочили. Их появилось пятеро. Один метнул гранату, но она скатилась с крыши и взорвалась далеко внизу. Наташа выстрелила в гранатомётчика и с яростным удовольствием увидела, как он покатился вслед за своей гранатой. Но другие немцы уже рассыпались по крыше, скрываясь за складками и высокими рёбрами башенок, флюгеров и других украшений в чисто немецком стиле, которые Наташа ненавидела теперь до боли в сердце. И тогда начался настоящий бой.

Она убила второго немца, но её ранило в ногу. Немец, ранивший её, не успел укрыться, и Наташа всадила в него сразу три или четыре пули. Когда её ранили вторично, она сползла вниз по крыше.

Теперь ей было трудно передвигаться, поэтому она улеглась поудобнее, вытянув раненую руку вдоль тела и уперев автомат в грудь, чтобы легче было стрелять. Так она отбила две атаки на знамя. Крыша была красна теперь не только от крашеной черепицы, но и от крови немцев. А знамя продолжало пламенеть в воздухе над побеждённым городом, видимое для всех.

Немцы снова начали бросать гранаты, но они падали с крыши, не причиняя вреда Наташе. Один раз покачнулось древко знамени, пробитое пулями. Наташа побледнела, но знамя осталось стоять, чуть сильнее раскачиваясь. И в этот миг немецкие артиллеристы снова дали залп по крыше, должно быть, уверившись, что пехотинцы ничего не могут сделать.

С весёлым злорадством увидела Наташа, как покатился толстый немец, прятавшийся за башней флюгера, раненый своим же снарядом. В этот грохот осколков влились крики немцев, затем тяжёлый топот: они бежали на чердак. И Наташа увидела, как, срезанное осколком, знамя покачнулось и начало медленно падать, свивая тяжёлые складки.

Немцы были на чердаке. Она слышала их голоса. Но Наташа поднялась на колени и медленно поползла к упавшему знамени.

Ей было очень трудно. Она не замечала пуль, которыми немцы пытались остановить её. Было трудно двигаться. Стиснув зубы, она ползла по горячим черепицам, чтобы поднять знамя. Не видя его, капитан Семиоков мог подумать, что немцы уже овладели домом, а генерал мог решить, что передал знамя не тому человеку, о котором говорили сталинградцы. И она доползла до конька крыши.

Увидев в тёмной дыре люка белесое лицо немца, она выстрелила прямо в это лицо, и оно запрокинулось и пропало в темноте. Затем Наташа подняла знамя, упирая сломанный конец древка в пробоину и удерживая его слабой рукой под напором ветра. Услышав грохот подкованных сапог по черепице, она даже не обернулась на стук, думая только о том, что Семиоков и другие её товарищи ещё видят знамя победы.

Громкий крик сначала не дошёл до её сознания. Окликали, звали Наташу. С трудом повернувшись к люку, она увидела, как солдаты помогают Семиокову подняться на крышу. Шесть обезоруженных немцев стояли на кромке крыши. Семиоков подбежал к Наташе. Она попыталась улыбнуться, но почувствовала, как слабеют её губы. Пехотинцы окружили девушку, стараясь не глядеть в её счастливые глаза, пока она слушала самые замечательные слова, которые только мог сказать ей капитан. Потом они подняли её на руки и бережно понесли по крыше, а внизу были видны пылающий город и первые белые флаги побеждённого Берлина.